С ДНЁМ РОЖДЕНИЯ, ГОСУДАРЬ!
151 год назад 19 мая 1868 года родился последний Русский Царь —
Его Императорское Величество Государь Император Николай II
Здесь, в стране, где меняют режимы,
Не сменив сатанинских основ,
Вы по–прежнему непостижимы,
Образ Ваш – среди мифов и снов.
Вы глядите с икон и портретов
Глубиной неразгаданных глаз,
Кровотоком державных секретов
Ваша жизнь продолжается в нас.
ДЕТСТВО ИМПЕРАТОРА НИКОЛАЯ II
фрагмент из воспоминаний полковника В.К.Олленгрэна
(в литературной обработке Ильи Сургучёва).
Странное дело: с тех пор прошло уже шестьдесят пять лет. Много утекло воды, и если бы Государь Николай Второй был жив, то он был бы такой старый, как я. Всю жизнь Он был милостив и благосклонен ко мне, выручал меня в тягчайших обстоятельствах моей жизни. Мать моя после окончания своей воспитательной работы была назначена начальницей Василеостровской женской гимназии и имела свободный, почти семейный доступ к Государю. Надо только было позвонить к обер-гофмаршалу, и Государь принимал её по первой просьбе, и если ей нужно было подождать, то ждала она не в приемной, а у Него в кабинете, около его письменного стола. Он обыкновенно говорил:
— Милая Диденька, посидите, пожалуйста, а мне нужно прочитать вот эти ещё бумаги. Может, хотите покурить?
Он знал, что мать терпеть не могла табаку и всегда притворно сердилась на эти приглашения. Она уходила к окну, отворяла раму и садилась там, развернув газету, а Государь опять шутил:
— Вы там не очень-то на воздусях, а то протянет сквознячок, схватите насморк, чихать будете. А это как-то не подходит к вашей должности. Не солидно.
— А вы, Никенька, не отвлекайтесь, читайте скорее Ваши бумаги, а то мне некогда.
— В самом деле? Работы много?
— Я думаю, что много.
— Ну-ну, я сейчас. Ах, как они мне надоели, эти бумаги!
— А чего это перо ваше так скрипит?
— Просто паршивое перо. Некому досмотреть.
— Следующий раз принесу хороших перьев.
— А что вы думаете, Диденька? Буду очень благодарен.
Опять начиналось шуршание бумаг.
— Страшно медленно пишу. Это ваша вина, Диди. Это вы мне почерк ставили.
— Медленно, да чётко, — «огрызалась» мать, — никто не скажет: как курица лапой.
— А вот когда Витте читает мои письмена, то всегда криво улыбается, и мне кажется, что он думает: «Бабий почерк».
— И ничуть! — вспыхивала мать. — И ничуть! Я давала ваш почерк графологам.
— Ну? И что?
— Все в один голос сказали: ясная трезвая голова, всегда логическая. Скрытная.
— Скрытная?
— Да.
Молчание.
— Да в нашем ремесле иначе нельзя, — следует не сразу ответ. — Ну вот, готово. Перекочевывайте сюда, Диди. В чем дело? Опять прошения? Опять по мою душу? Много? Все многосемейные? Нравоучение?
Он сам берёт из материнских рук ридикюль и начинает доставать оттуда вчетверо сложенные бумаги.
Мать начинает жаловаться на табачный дым.
— Да разве это дым, Диди? Это же ладан, — говорит шутя Государь.
— Стыдно называть ладаном эту гадость! Ладан — священная вещь.
— Ну-ну, не буду. Сколько там душ?
— Да вот у этой пять.
— Пять? Ну дадим ей пять тысяч.
— Много, Ваше Величество. Куда столько?
— Какая вы жадюга, Диди! Что ж, Царь не может дать бедной женщине пяти тысяч?
— А я говорю — много.
— А я в порядке высочайшего повеления приказываю вам всеподданнейше молчать.
Мать в притворном испуге зажимала рот, а Государь говорил:
— Ага! Когда-то я вас боялся, а теперь вы дрожите от раскатов моего голоса. Времена меняются, Диди. А?
Начальница гимназии по закону не имела права освобождать учениц от платы. Она должна была представлять их прошения в Опекунский совет Ведомства Императрицы Марии со своим заключением, и только из Опекунского совета получалось распоряжение: освободить от платы или нет. Мама моя никогда этого не делала. Она эти прошения сохраняла у себя и при поездке к Царю брала их с собой. Царь самолично брал у моей мамы ридикюль, вынимал оттуда все прошения и на каждом из них писал сумму, какую она находила нужным дать той или другой семье. Затем подсчитывал общую сумму денег, и на этом работа его кончалась. У матери было такое впечатление, что Ему нравилось отвлечься от больших деловых забот и заняться такими пустяками. В конце беседы он всегда шёпотом просил никому ни слова не говорить о его помощи.
Мне доподлинно было известно, что за все 22 года деятельности моей мамы как начальницы гимназии ни одно прошение об освобождении от платы не было представлено в Опекунский совет. Это порождало удивление этого ведомства, куда ежегодно от всех женских гимназий поступало огромное число таких ходатайств. Но мама моя, памятуя приказ Царя, никогда и никому не говорила, что это даёт Он.
Я об этом упоминаю для того, чтобы осветить отношения Его, бесконечно милостивые, к своей старой учительнице. Это были чувства того, быть может, порядка, какие у Пушкина, например, были по отношению к Арине Родионовне. Так же милостив Он был и по отношению ко мне. Так, по его протекции я был переведен из полка на службу в Главный штаб: ему хотелось, чтобы я был поближе к матери. Он выручил меня из большой беды, когда я попал под военно-окружной суд после побега Фельдмана из севастопольской крепостной гауптвахты. Он принимал меня в частных аудиенциях. Вплоть до восшествия на Престол я каждое шестое декабря приезжал к Нему на именины. Он крестил моих детей, часто выручал, особенно в дни болезни, деньгами, но никогда, ни одним словом, не обмолвился о детских днях, прожитых вместе. А как-никак, прожито было вместе три года.
И я часто и подолгу ломал себе голову: в чём дело? Ничто так не сближает людей, как детство. И ничто так не приятно вспомнить в зрелые годы, как детские, вместе прожитые дни. Мне иногда казалось, что виною тут разница положений: он — Царь, Великий и Самодержавный, я — далёкий и маленький Его слуга. Правда, вся моя кровь и жизнь в Его распоряжении, — стоит только сказать слово, — но всё-таки разница остается разницей.
Иногда казалось, что ему просто некогда думать об этом, голова занята не тысячью, а миллионом вещей: где тут вспомнить о детских пустяках? Но вот приезжала мать из дворца и говорила так просто и так мило:
— Ну, наморочила Ники голову так, что Он, кажется, будет аспирин принимать. Все торгуется, все хочет побольше дать. Не знает того, что людей баловать нельзя. Просишь 500, а он смеется и 5000 пишет. «Ну что вам, Диди, лишнего нолика жалко? Ведь нужно, может быть, людям». Да ведь мало ли что нужно? На всех не напасёшься. А Он: «Царь должен на всех напастись». Прямо стыдно ходить: обираю Его как липку. Да он еще полдюжины мадеры обещался прислать. Какая-то, говорит, необыкновенная мадера: сам только по праздникам пьёт. По-моему, это он политику ведёт: хочет, чтобы я Алёшеньку учила. Намёки такие делает, что, мол, отца грамоте учила, ну и сына тоже. А я: «Нет, — говорю, здоровье не то, печёнка никудышная». Смеётся. «В Карлсбад, — говорит, — пошлю вас, Диди, в починку отдам свою старуху милую». Ну прямо вот брошусь на колени и разревусь: «Бери всё, здоровье, последние годы, последний отдых, последние силы...». И по старческим щекам текут мелкие матовые слёзы.
______________________
Иллюстрации:
Государь Император Николай II в детские годы; второй снимок в верхнем ряду — Великий Князь и Наследник Престола Николай Александрович с младшим братом Георгием Александровичем (1871 — 1899). Последний снимок нижнего ряда — фото 1916 года.
#Дмитрий_Кузнецов@blist_spb
#Император_Николай_II@blist_spb
https://www.stihi.ru/2017/10/09/10688
